— Какая нужда погнала нас на край света?

— Во сне бы не видать этой земли!

— Прекратить! — рявкнул басом маленький Карбышев. — Службу помнить надо… Разбойничьи орды Кенесары не минуют тут нас. Так что с завтрашнего дня весь наличный состав, а также бабы и подростки пойдут на рытье рва. А то завалили ее всякой дрянью, не считая налетевшего песку!

И действительно, мятежники Кенесары никак не могли миновать Кара-Откельскую крепость, которая была построена на скрещении важнейших степных дорог. А кроме того, старые кровавые счеты были между султаном Кенесары и ага-султаном Конур-Кульджой…

В эту ночь ага-султан не сомкнул глаз. Если Кенесары ворвется в крепость, то первым делом привяжет к конскому хвосту его, Конур-Кульджу. И в том, что Кенесары придет к Кара-Откелю, ага-султан нисколько не сомневался. Недаром он рыщет вокруг Актауской крепости неподалеку…

А если отправить к нему человека для переговоров? Что ни говори, а все они — дети Джучи, Темучинова сына. Нельзя ли ради этого забыть обиды… Нет, кого угодно простит Кенесары, только не его. Из поколения в поколение будет передаваться эта ненависть, он-то уж точно знает. И попадись ему любой из Касымова выводка, разве помиловал бы он. Теперь вся надежда только на Омск. Оттуда нужно срочно просить помощи и молиться, чтобы не запоздала она. От Кара-Ивана не много толку, да к тому же он почему-то косо смотрит на него. Еще бросит на произвол мятежников и уйдет с солдатами!..

На следующий день спозаранку ага-султан Конур-Кульджа засел за письмо генералу Талызину… «Кенесары Касымов считает меня своим злейшим врагом, — писал он. — За то он ненавидит меня, что верой и правдой служу Его Величеству — императору Всероссийскому и честно выполняю все распоряжения Вашего превосходительства. Разбойник намерен в науку другим отрубить мне голову и извести мой благородный корень с женщинами и малолетними детьми. Не только он один этого желает, но и другие враждебные Его Величеству Государю императору племена и роды. В сей трудный час умоляю самым срочным образом выслать в Акмолинскую крепость дополнительные войска, которые смогли бы противостоять многочисленной мятежной орде…»

Дописав письмо, он поручил Карбышеву доставить его с нарочным, а сам принялся за неотложные дела. В первую очередь он решил перевезти в крепость находящиеся неподалеку аулы двух своих жен и хотел поручить это Жанадилу с Чингисом, но их снова не оказалось в крепости.

— Ведь им надо скоро возвращаться в Омск, на учебу, — сказала старшая жена, байбише. — Зачем ты гневаешься на них? Им хочется перед отъездом погулять, отдохнуть. Особенно Чингису…

И так улыбнулась она при этом, что у Конура-Кульджи рот перекосился от бешенства.

— Я-то знаю, как они отдыхают! — заорал он. — Тут всю ночь глаз не сомкнешь, а негодяй Чингис щупает в это время чей-то плотный курдюк и тугое вымя!..

Он уже хотел взобраться на коня, чтобы снова поехать а аул младшей жены Зейнеп, но вспомнил, что разъезды Кенесары уже где-то неподалеку. Лишь плетью щелкнул ага-султан и в это время время увидел пританцовывающего в воротах своего каурого иноходца. Конь был без всадника, а на шее у него висело что-то похожее на торбу. Как обычно, с требовательным ржанием приблизился он к кормушке у самого крыльца ага-султана… Что за ерунда у него на шее? Еле передвигая огромное тело, Конур-Кульджа подошел к иноходцу, и вдруг ноги его задрожали. Что-то круглое, похожее на арбуз, было в холщовой торбе на шее коня, и свежие красные капли сочились и падали в дворовую пыль…

Острый нож вынул Конур-Кульджа и перерезал веревку, на которой висела торба. Она с глухим стуком упала на землю. Трясущимися руками дернул Конур-Кульджа за край торбы, и оттуда вывалилась человеческая голова. Глаза у нее были вытаращены, зубы оскалены в диком смехе, а между ними зажат почерневший язык. Видимо, топором отрубили голову, потому что пополам был перерублен шейный позвонок. На шкуру черного каракуля были похожи смоченные кровью черные волосы… Конур-Кульджа с бессмысленным удивлением уставился на голову и вдруг узнал. Это был его сын Чингис…

Уже теряя сознание, успел прошептать ага-султан чье-то имя…

Это было имя Сыздыка, сына Кенесары, чью голову поклялся отрубить Конур-Кульджа в отместку за Чингиса.

Но голову Чингису отрезал не Кенесары или кто-нибудь из его сарбазов, а отец Кумис — старый туленгут Абдувахит. В ту же ночь, когда ага-султан опозорил его единственную дочь, он собрал посредине юрты все свое нехитрое имущество и поджег вместе с юртой. Потом, взяв за руки дочь и жену, бежал в степь куда глаза глядят. Не ждавший такого оборота дела, Конур-Кульджа послал за ними погоню, но беглецы скрылись в густых прибрежных зарослях камыша…

Отослав жену и дочь с одним из откочевывающих мятежных аулов, туленгут Абдувахит вернулся к своему пепелищу. Сердце его щемило от неутешной обиды и горя, глаза застилал туман. Мысли его путались, и он не знал, с чего начинать. Ему казалось, нет лучшего решения, чем убийство Конур-Кульджи. Только зарезав оскорбителя, смоет он это позорное пятно!..

Решившись, Абдувахит стал день и ночь наблюдать за домом Зейнеп, младшей жены ага-султана. К самой юрте он не мог подойти, потому что ее непрерывно охраняли нукеры. Как-то утром он увидел из засады — стражу сняли, но не знал, что Конур-Кульджа уехал. Вечером того же дня два всадника подскакали к аулу со стороны Кара-Откельской крепости и спешились почти рядом с залегшим в камышах Абдувахитом. Один из них был Чингис…

Отправив спутника к юрте Зейнеп, он улегся на сухом месте в ожидании вести от нее и вскоре уснул. Не зная отношений между отцом и сыном, Абдувахит подкрался к Чингису. «Чем лучше его сын моей дочери!» — подумал он и отсек спящему голову секирой.

Наутро Абдувахит подозвал пришедшего к воде ага-султанского каурого иноходца. Конь легко дался ему, потому что туленгут поил его из соски, когда тот был жеребенком. Привязав к шее коня торбу с головой Чингиса, Абдувахит стегнул каурого, а сам поспешил в стан Кенесары…

Целых три дня не поднимался с постели Конур-Кульджа и встал лишь тогда, когда родственники уже похоронили его сына. В душе он был доволен. Но сын все же сын, и нужно показать свое горе… Через неделю будут устроены богатые поминки, а пока что ага-султан с утра до ночи занимался подготовкой крепости к отражению нападения мятежников.

II

В огромной пустой белой юрте, словно тигр, попавший в клетку, ходил Кенесары. Он всегда так делал: хмурил жесткие брови, стискивал правой рукой рукоятку родового кинжала и много ходил, когда нужно было решиться на что-нибудь важное. Он и вправду был похож в такие минуты на хищного зверя: шея его напрягалась, шаги становились неслышными, глаза горели недобрым огнем. Боясь его гнева, никто в это время не нарушал его покой. Страшно было подвернуться ему под руку, когда он находился в таком состоянии…

Сегодня это продолжалось особенно долго. Шинель с полковничьими эполетами, которую по наследству носил Кенесары, была лишь наброшена на его плечи, и полы ее развевались на поворотах.

Вчера с берегов Сырдарьи прибыл лазутчик. Он привез известие, что куш-беги Бегдербека перевели в Аулие-Ату, а на его месте временно сидит Ляшкар. Положение казахов в связи с этим сильно ухудшилось, и можно рассчитывать на взрыв. И еще один интересный слух передал приехавший человек: якобы Мадели-хан, правитель Коканда, вступил в преступную связь со своей мачехой. Дело было не в соблюдении закона, а в том, что это получает огласку. Значит, кому-то выгодно свалить хана Коканда, а это следует иметь в виду…

Не судьба сырдарьинских казахов беспокоила султана Кенесары, а то, как можно использовать создавшееся положение для пополнения войска. Нужно подождать, пока окончательно созреет кокандский нарыв, и тогда уже действовать наверняка. К пятидесяти тысячам последовавших за ним дворов может прибавиться еще сто, а то и сто пятьдесят тысяч. Это уже серьезная сила!